Духовное подполье Достоевского: жизнь как игра в рулетку

— Фёдор Михайлович Достоевский до сих пор остаётся для многих людей загадкой. Что в нём загадочного?

— Тут в двух словах не скажешь. Достоевский — это магический кристалл, сквозь который можно рассмотреть судьбы России. Его личная жизнь — трагедийная, драматичная, он прошёл огромный путь. Можно сказать, что диапазон нравственных и идеологических исканий Достоевского повторяет диапазон исканий всей русской мысли.

И его судьба, его творчество, конечно, преломляют русскую историю и русскую судьбу. Поэтому он так близок и так актуален. Творчество Фёдора Михайловича отражает не только современные ему процессы — там есть ментальные и общенародные процессы, которые относятся ко всей русской истории и русской культуре бытия. А ключевые моменты русского духа не устаревают, они работают до сих пор. Достоевский — это некая призма, через которую проходят и преломляются эти лучи.

— Известно, что Фёдор Михайлович заимствовал сюжеты для романов из криминальной хроники в газетах. А в какой мере он использовал в творчестве собственную биографию?

— Конечно, он брал какие-то сюжеты из газетной хроники, но они так преображались, что тут же приобретали совершенно другой смысл, звучание. Более того, иногда газетная хроника следовала за Достоевским. Скажем, когда он уже написал «Преступление и наказание», в газетах было написано о схожем преступлении. Так что временами он предвосхищал события. В романе «Бесы» он во многом опирался на процесс нечаевцев (революционно-анархистского движения. — RT), а создал картину всей русской подпольной жизни — не только революционной, но и подполья душевного, духовного.

Он говорил, что литератор не может придумать то, что происходит в жизни. И его собственная судьба об этом говорит. Возьмите его смерть. Оказалось, что за стеной квартиры, где Достоевский умер, была конспиративная явка террористов из «Народной воли», которые через несколько месяцев убили царя (Александра II. — RT). Царь и цареубийцы сходятся у его смертного ложа, получается. Такого не придумаешь ни в каком романе.

Я не могу сказать, что его биография была вся по пунктам разложена в его творчестве. Он брал образы. Скажем, прототипом Катерины Ивановны в «Преступлении и наказании» во многом стала его первая жена — Мария Дмитриевна Исаева. В романах Достоевского чаще отражалась эволюция духовной жизни, проблемы, которые его волновали.

Ещё очень важный момент. Он едва ли не единственный мировой писатель, который пережил свою смертную казнь. Достоевский до и после каторги — это разные писатели. Неизвестно, кем бы он стал, если бы не было этого события в его жизни. А в сам заговор (кружка Петрашевского. — RT) он ввязался под влиянием какой-то инерционной силы, видимо, его не устраивало уже то, что он пишет. Нужен был какой-то порыв, переход в иное качество, и он невольно — подчёркиваю: невольно — влёкся к тому, что каторжники называют «переменой судьбы». Конечно, он не мечтал взойти на эшафот, но перелом судьбы был ему важен. Рассказ Мышкина о смертной казни — это его личные впечатления, но были вещи не внешние, гораздо более глубокие.

— В адрес Достоевского часто звучат такие слова, как «богоискатель» и «почвенник». Как бы вы оценили его взгляды?

— Конечно же, он почвенник. Его идея — в соединении народной нравственности, народных верований с опытом интеллигенции. Он первый, кто мечтал о таком духовном обмене. Интеллигенция отдаёт народу своё образование, своё знание, а народ даёт интеллигенции нравственные устои.

Что касается богоискательства, он искал Бога всю жизнь. Он говорит в своей записной книжке, что верует не как мальчик: «Через горнило сомнений моя осанна прошла». Это его личный опыт поиска Бога, через страдания. Все его романы, собственно, являются этим поиском.

— Вы могли бы сказать, что в этом заключаются страдания его героев?

— Нет. Хотя если брать в конечном счёте, то да. Но не только в этом. Они ищут Бога, они ищут истину, они ищут себя, в конце концов. Достоевский, кстати, интересную вещь говорит в письме Фонвизиной (жена декабриста Михаила Фонвизина, которая помогала петрашевцам. — RT), что если истина вне Христа, то он бы хотел остаться с Христом. Это вообще поразительное заявление. То есть если истина античеловечна, то он предпочитает остаться с человеком против этой арифметической, технократической истины. Это важное положение, его по-разному трактуют, но я думаю, что это так.

— Часто можно услышать мнение, что поклонники Достоевского не любят Толстого, и наоборот. Почему так?

— Мне кажется, что дело в разности поэтик. Толстой хочет объяснить всё твердым, ясным авторским словом. У Толстого мощное рациональное начало, анализ, объяснение всего и вся. У Достоевского смыслы часто уходят из текста в подтекст и оставляют простор для читательских догадок. Мы, например, не знаем, убил ли Свидригайлов в «Преступлении и наказании» свою жену.

Эпическое время развёртывается, конечно, у Толстого. У Достоевского часто всё действие происходит за несколько дней. Но у него огромная концентрация духовной энергии на небольшом пространстве. И действие преувеличенное, усиленное. А катастрофа — двигатель сюжета.

И, конечно, у Толстого и Достоевского разные взгляды на мир. Читатели могут склоняться к Толстому, не отягощённому «достоевщиной». Гений Фёдора Михайловича — гений страдательный. Однажды тогда ещё 15-летний Мережковский читал ему стихи, Достоевский морщился, говорил: «Плохо, слабо! Чтобы хорошо писать, надо страдать!». На что папа Мережковского говорил, что пусть не пишет, лишь бы не страдал.

Страдание для Достоевского не самоцель. Но опыт страдания даёт понимание жизни. Он и читателя заставляет страдать. Или взять его высказывание: «Красота спасёт мир». Не автоматически она его спасёт. У него записано в черновике: «Мир красотой спасётся — мир должен приложить некое усилие, чтобы красота его спасла».

— Можно ли провести параллель между навязчивыми мыслями героев Достоевского и пристрастием писателя к азартным играм? Или это додумывание?

— Нет, тут другое. Его игра в рулетку имеет прямое отношение к литературе. Дело в том, что он ставил себя в совершенно невыносимые условия. Например, он едет с новой женой в Баден-Баден и там проигрывается в пух и прах. Он взял у Каткова огромный аванс, а написал четыре строчки. И в конце года, когда нужно было уже сдавать текст, он рискнул как в рулетке. А потом сжёг наскоро сбитый текст и заново переписал. Он припёрт к стенке, выхода нет, деньги нужно отдавать или отрабатывать, и он в состоянии абсолютного кризиса собирает волю в кулак, садится и пишет.

То же самое с написанием «Игрока». Нужно было написать за 26 дней, иначе пришлось бы платить большую неустойку по условиям. Приходит стенографистка, и он, как в рулетке, играет. Он пишет меньше чем за месяц роман, да ещё и женится на стенографистке — так что двойная, наверное, удача.

Кстати, несмотря на то что в романе «Игрок» он описал все тяготы привычки к игре, отправившись за границу с женой, которая стенографировала этого «Игрока», Достоевский играет страстно. Другое дело, что позже он перестал. И тут заслуга Анны Григорьевны в том, что она на него не давила и дала ему возможность изжить эту страсть.

Для Достоевского игра в рулетку — это игра с судьбой, а не карточная игра. И, конечно, было стремление решить одним ударом материальные проблемы. Хотя он понимал бессмысленность игры, и в «Игроке» всё сказано об этом.

— В последнее время открывались новые факты в биографии и творчестве Достоевского?

— Я могу ссылаться только на свою работу. Меня больше всего интересуют белые пятна в биографии Достоевского. Например, «Дневник писателя», который был совершенно не изучен. Это первая работа, связанная с «Дневником писателя», с его эпистолярием, с огромным количеством писем читателей. Я выстроил впервые издательскую историю «Дневника писателя». При громадном числе изданий о творчестве Достоевского не было совершенно работ, посвящённых «Дневнику писателя».

Если брать петрашевцев, у меня вышла книга «Пропавший заговор», где я пытался разобраться в тайне исчезновения подпольной типографии. Также я выдвинул новую версию написания «Братьев Карамазовых». Раньше она вызывала много споров, но сейчас специалисты склоняются к ней всё больше и больше. Она состоит в том, что в продолжении Алёша Карамазов должен был стать цареубийцей, совершить политическое преступление.

Сейчас мы издали большую книгу «Хроника рода Достоевских». Помимо того, что там есть масса открытий нашего коллектива, касающихся родственников Достоевского, я включил туда свой труд «Родные и близкие». Я реконструирую два брака, один с Марией Дмитриевной, в котором очень много белых пятен, и брак с Анной Григорьевной, в том числе поездку 1867 года — там много нового и неизвестного.

В книге «Колеблясь над бездной» я пытаюсь реконструировать отношения Достоевского с царской властью. И там заметно, с одной стороны, стремление власти опереться на авторитет Достоевского, а с другой — попытка писателя навязать свою точку зрения. Это та линия, которую начали ещё Карамзин, Пушкин, — попытка идейной опеки над властью. Причём это последняя попытка русской духовности повлиять на власть.

Елена Смотрова