Зима наступила
Неожиданно вернулась зима. Вернулась сумеречным полуднем на хрустальных гранях крупных белых снежинок. И захотелось светло печалиться.
Я надел наушники и включил альбом Western Pansori авторства одного из моих любимых современных композиторов Кирилла Морина. Под перепев лютни и прибойный строй виолончелей вошёл в заснеженный сосновый бор. В общем, оформил окружающий мир под предполагаемый сплин.
И тут же опечалился пониманием, что за последние три года потерял для себя Одессу. Видимо, потерял безвозвратно. Если одесситы решили жить без нас, то из уважения к городу нельзя им мешать.
Так что — потерял.
Сейчас расскажу что.
Лето 1969-го. Мне три года, и воспоминания подобны мозаичному стеклу: тёплая каменная набережная, ультрамариновое небо, огромные якорные цепи, уходящие в бриллиантовую глубь, длинный стол во дворе, на который я смотрю с качелей, подвешенных на стальной трубе между двумя каштанами. Взрослые шумят, накрывая на стол, надеясь успеть до заката. Потом сам закат — пурпурное марево, проливающееся сквозь кованые решётки изгороди. Синие огоньки керосиновых фонарей. Соседская бабушка стучит серебряной вилкой по гранёному стакану. В наступившей тишине бабушке вторит рында со стороны моря.
Лето 1987 года. На пике сердечной драмы приезжаю с шестью рублями в Одессу к брату. Шесть рублей тут же спёрли цыгане. Заморочили голову, напихали конфетных фантиков с обрезанными у меня же волосами — и спёрли. Видимо, очарованная моей клинической простотой, одна из цыганок вернулась обратно и шепнула мне на ухо слова, которые на долгие годы сделали меня самоуверенным нахалом.
Слава богу, брата быстро нашёл, хотя адрес толком не помнил. Стучал в окно наугад. Брат кормил барабулькой и смешно рассказывал о своём одиночестве. Вечером того же дня я спёр у брата из коллекции три юбилейных рубля и поехал обратно, чтобы вернуться спустя четверть века и так же наугад стучаться в первое приглянувшееся окно и так же угадать. Опять есть барабульку и слушать смешные рассказы про одинокую жизнь старого моряка, а уходя, тайно сунуть в комод запечатанные в целлофановые конвертики три юбилейных рубля, купленные загодя в антикварном отделе Московского дома книги.
Лето 1992 года. Съёмки у великой Киры Муратовой. Каждому артисту на съёмочной площадке эта космическая женщина строгим голосом раздавала строгие распоряжения, и только когда я обратился к ней с вопросом, каким бы она хотела меня увидеть в кадре, она ласково приобняла меня и ответила: «Таким, какой вы есть, Иван! Меня только этот человек устроит».
Я так старался ей угодить, что выкурил в кадре десять трубок табака и маялся всю ночь дикой мигренью. Мой друг и коллега Рената Литвинова ради меня отвлекалась от себя и посылала такси в аптеку за лекарством.
В последний съёмочный день перед отъездом я посетил оперу. Давали «Риголетто» на итальянском и украинском языках. Я поинтересовался у дамы в гардеробе: отчего такая дикая смесь?
— Лето. Все нормальные гастролируют, — доступно объяснила она.
Лето 2012 года. Я приглашённый член жюри городского фестиваля юмора. Мне сняли шаляпинский номер в «Англетере» с видами на Французский бульвар, на одной из лавок которого Леонид Утёсов впервые заглянул в глаза своей будущей жене, а на другой Александр Грин ночевал после первой смены в портовых доках, пока не снял комнату.
На балконе — бокал Dom Perignon года моего рождения и приветственный взмах ожидающей меня внизу группе журналистов и барышень неземной красоты. Как же хотелось соответствовать! Как же хотелось не разочаровать!
А потом опять опера. Любовно увитый золотом и устланный пурпуром сумрак зрительного зала, перед которым я со сцены оправдываюсь перед одесситами за желание спеть то, что прилично петь, да ещё обычному смертному, с этой сцены категорически невозможно. Но Одесса — родина «Алых парусов». Невозможное невозможно. Вот из зала меня благословляет хрипатый баритон: «Пойте, отец Иоанн! Пойте уже!»
И я пою как заклинание: «Есть город, который я вижу во сне...»
На припеве весь зал встаёт и поёт со мной: «У чёрного моря!!!»
Если бы было в моих силах сейчас поделиться тем, что я почувствовал в то мгновение, то дальше бы вам не дали читать слёзы.
Увы, нет у меня такого таланта.
Может, это к лучшему, и вы никогда не почувствуете, что почувствовал я весной два года спустя, когда горел Дом профсоюзов. Пусть больно будет только мне.
Точно в песне поётся: «И вдоволь не мог надышаться».
И никогда не смогу.
P.S. Хотя Одесса — это Одесса...
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
