«Парижский образ жизни теперь стал российским»: Фредерик Бегбедер о современности, вечной жизни и Достоевском

— «Коллекция Бегбедера», новый проект, который стартует через полгода, — это своего рода подборка произведений французских писателей. Причём сами вы выступаете здесь исключительно организатором и редактором. Предполагается, что в серии книг будет показан французский подход к вечным вопросам. Что это за вопросы?

— Я просто представлю свои любимые произведения последних десяти лет. О сегодняшнем дне, о мире, о стремительных и причудливых изменениях в нём. Мы работаем над списком, над переводами. Ещё не всё выбрали, но я очень рад и считаю, что это прекрасная задумка. Нам нужны идеи для сближения двух наших культур. В XIX веке Франция и Россия были очень близки. Сейчас — уже не в такой степени.

— Мы две сумасшедшие нации...

— Да, два сумасшедших образа мыслей. Мы вечно всё критикуем и выражаем недовольство. Любим гулять, кутить, обольщать...

— И французы, и русские любят красивых женщин. Но правильно ли я понимаю, что в этом новом проекте авторы будут только французские?

— Определённо я этого сказать не могу, потому что работа ещё идёт. Но надеюсь, что там будут два американских произведения, которые я недавно с удовольствием прочитал. Проблема в том, что договоров мы до сих пор не подписали, и, возможно, права на книги, которые я хотел бы перевести, уже проданы другому издательству.

— Что делает французскую литературу французской, помимо языка?

— Удовольствие. То, что нам нравится определённый образ жизни. Мы не жаждем весь день работать — скорее, любим найти время посидеть за едой и напитками, плотские утехи...

— Дерзкий сарказм... 

— Сарказм, иронию. Ну, знаете, критику в адрес власти. Власти любого толка.

— То есть это полное неприятие табу?

— Совершенно верно. Борьба за свободу. Знаете, в нашем мире, который так быстро меняется, Франция может быть одной из тех стран, где этим изменениям пытаются противостоять, чтобы можно было поддерживать определённое качество жизни.

— Я наблюдаю за всем происходящим после «Шарли Эбдо», после «Батаклана». Когда происходит нечто подобное, в какой бы безопасности ты себя ни чувствовал впоследствии, прежней жизнь уже не станет. Но каким-то образом французы (в вашем лице) сумели сохранить привычный образ жизни. Многие другие стали бы более закрытыми...

— Это верно. И очень интересно. Москва меняется. Я давно здесь не был и сейчас увидел настоящие изменения. Был грандиозный городской праздник. Прекрасная, солнечная погода, и везде масса народу, причём не только на концертах. В городе множество кафе с уличными верандами, и люди, купив бокал вина, расположились там.

Двадцать лет назад такого не было. Не помню, чтобы видел россиян сидящими вот так; чтобы на улице были столики и стулья, а люди сидели и медленно попивали вино из бокалов. Что я хочу сказать? Парижский образ жизни теперь стал российским. Это классно.

И это очень хорошая новость, потому что именно такой образ жизни подвергся в ноябре 2015 года атакам в Париже. Это было нападение не только на зрителей в театре «Батаклан», но и на людей, просто сидящих с бокалом вина за уличным столиком. Некоторые считают такой образ жизни преступлением и хотят за него убивать: сидишь с бокалом — заслуживаешь смерти.

• © RTД

Если в Москве сидят в уличных кафе за бокалом вина — это своего рода политический жест. Сопротивление. Это классное и приятное времяпрепровождение, но хочу подчеркнуть, что оно также очень важно с нравственной стороны и с политической.

— Когда вы пишете книги или делаете подборку французских авторов для своего альманаха, как вы проводите разграничение того, где истинно французское, а где лишь стереотипы о французах?

— Я не настолько изощрён. Просто выбираю ту книгу, которая заставила меня смеяться или плакать, заставила негодовать или вообще потрясла, то есть вызвала у меня реакцию.

Я не думаю, угодит ли такая книга российскому или французскому читателю, а реагирую на неё так: «Какой же молодец автор. Здорово написал. Это нужно перевести, чтобы заразить его книгой зарубежных читателей. Почему бы и нет?»

Вопрос вы задали отличный, но, может быть, рассуждаете слишком интеллектуально. Для меня литература — это очень просто. Над Достоевским я иногда плачу и не задумываюсь почему. Действительно, Раскольников со всеми своими противоречиями переживает страшную внутреннюю пытку, а в итоге получает некое избавление.

И мы, французы, считаем, что все русские такие: это люди, которые переживают мучения, а потом обретают решение проблем.

Или слишком много пьют либо играют в азартные игры, но наконец, возможно, находят для себя выход. Скажем, потому, что приходят к Богу. Я сейчас очень упрощаю, конечно.

Свести Достоевского к одному предложению не так-то просто. Если ты иностранец, то смотришь на русских вот так. Думаешь: эти люди проходят через многочисленные и разнообразные искушения — тут есть деньги, слава, красивые девушки или желание губить свою жизнь наркотиками и алкоголем. Но потом разворачиваются в сторону чего-то более привлекательного. Это может быть природа или семья, или бог, или, не знаю, Путин.

В любом случае хорошо, когда литература — это путешествие. И к концу книги ты уже не такой, каким был, когда начинал её читать.

— Как редактор вы выбрали бы себя самого?

— Рекомендовал бы я для издания самого себя? Ну и вопрос. Нужно подумать. К себе-то я всегда придираюсь. И, наверное, сказал бы: «Что это ещё за наглец и выскочка?»

То, что я делаю, мне вечно не нравится. Всегда хочется взять и переписать свои старые книги. Перечитываю себя — и становится стыдно. Не знаю, стал бы я себя публиковать или нет.

Но важно уметь восторгаться другими. Когда пишешь, начинаешь не с нуля: всегда есть отправная точка — любовь к замечательным книгам, которые читал в детстве или юности. Для меня важно уметь восхищаться новыми, молодыми авторами, но к самому себе я очень и очень суров.

— Считаете ли вы, что сегодня книги и писатели должны диктовать людям, как жить? То, чем вы занимаетесь, и вообще литература говорят правду?

— Сейчас есть некая склонность к «руководствам по саморазвитию». Многие писатели и читатели считают, что литература — это «инструкция для пользователя» и должна показывать и рассказывать, как жить. Мне такое не нравится.

• Фредерик Бегбедер
• Twitter
• © @beigbedersays

У литературы есть миссия, но она не совсем в этом. Чтение миллионов историй помогает тебе понять, как любить, как принимать старение, как вести себя, если происходит нечто ужасное. Ведь ты читал все эти истории и уже можешь быть внутренне подготовлен к смерти кого-то из любимых, к катастрофическим событиям. И я думаю, что здесь всё-таки не «саморазвитие»: писатель не рассказывает тебе, как жить, но неким иным, странным, таинственным образом учит жизни. По-другому.

Я вижу у художественных произведений и другую миссию. В мире, в котором мы живём, много образов — по телевизору, в телефоне, и не хватает времени на себя самого. А когда читаешь книгу, выключаешь компьютер, смартфон, телевизор... И оказываешься наедине с собой и с душой автора. Происходит некое чудо.

Это, я считаю, очень важно и бывает только с книгами — больше ни с чем. А сегодняшний мир с каждым днём тупеет, потому что люди меньше читают.

— Вы утверждаете, что крайне критично относитесь к своим произведениям. Но собственную книгу назвали «Вечная жизнь». Что вы узнали о бессмертии, о чём не говорили все эти философы, писатели и учёные до вас?

— Что наука сейчас близка к тому, чтобы действительно изменить человечество. Прежде такого не было. Сейчас ситуация с нашим видом, Homo sapiens, такова, что некоторые учёные, некоторые врачи в Китае, Америке, России — повсюду работают над улучшением нас как существ. Это ново и очень странно.

Бессмертие и вечная жизнь — древнейшая тема в литературе. Первое обнаруженное произведение, которому, кажется, пять тысяч лет, — это «Эпос о Гильгамеше», история о человеке, который не хочет умирать. О вечной жизни говорил Иисус. А ещё написаны сотни, тысячи книг: тут и «Портрет Дориана Грея», и «Франкенштейн», и «Дракула». Во многих книгах об этом говорится. Для своей маленькой работы я встречался и беседовал с рядом учёных со всего мира, которые трудятся над тем, чтобы человек жил дольше.

— А для себя вы хотели бы этого? Если бы вам пришлось выбирать? Либо Фредерик Бегбедер, здоровый, привлекательный, счастливый, у которого есть семья, будет постепенно стареть и смотреть, как растут его дети, либо...

— ...либо проживёт пятьсот лет? Доживать до ста пятидесяти нам и сейчас, наверное, по силам. Почти что этого возраста достигла Жанна Кальман, хотя насчёт неё есть споры.

В книге я отвечаю: если возможно, чтобы все, кого я люблю, были живы, а сам я — здоров и в хорошей форме, то почему нет? Зачем отказываться? Мы уже стали другими. В Средневековье мы и до своих нынешних лет не дожили бы. Тогда умирали после двадцати пяти — тридцати.

Сегодня можно прожить шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет. То есть продолжительность жизни удвоилась. А её можно ещё раз удвоить или утроить — и, наверное, нам такое пришлось бы по душе. Но на каких условиях? Какой ценой? Этот вопрос я и задаю в книге.

— Если задуматься, мысль о бессмертии никогда не оставляла человечество. И она была движущей силой во всём: в литературе, философии, технике, науке.

— Да. «Победить смерть».

— А если мы этого добьёмся, то и эволюции, наверное, не будет. Мы станем другим видом. Уже не людьми...

— Именно, вот вы и ответили. Проблема в том, что если мы преуспеем, то уже не будем людьми.

— И вас это не смущает?

— Что вы, как раз очень тревожит. Мне нравится быть человеком. Личностью, у которой есть свои пределы и неосуществимые желания. Разговаривая с учёными, особенно из Гарвардской медицинской школы, я понял: если, чтобы стать вечными, нам нужно отчасти превратиться в роботов, в мутантов — существ из фильмов о супергероях а-ля «Железный человек», то такого я, пожалуй, не хочу. Не хочу превращаться в алгоритм, в искусственный интеллект Siri.

— Вы отметили, что люди всё меньше читают. У вас трое детей. Вы где-то говорили, что они не любят читать и большей частью болтают с друзьями в интернете.

— Не младшие — они до мобильных телефонов пока не доросли. И я буду бороться. Надеюсь, не сдамся. Битву со своей двадцатилетней дочерью я полностью проиграл, когда ей было тринадцать.

— Вам не кажется, что вы из вымирающей породы, потому что читать люди больше не будут?

— Да нет, она читает. Вот только не то, что я ей советую. И это нормально. Но читает. Молодёжь по-новому использует язык и по-новому пишет: много времени она проводит в социальных сетях, но при этом пишет же.

Тексты есть, пусть даже и перегруженные смайликами. Не уверен, понимаю ли я следующее поколение. И это, пожалуй, естественно: я-то человек старый.

— А какая судьба ждёт книги и литературу, учитывая системы визуального представления? Раньше, когда Дюма писал «Трёх мушкетёров», появлялось по главе в неделю, и люди с нетерпением ждали новых. А сейчас — HBO, Netflix...

— С ними то же самое.

— Хорошие фильмы — как новая литература. Не думаете, что они вас заменяют?

— Полностью согласен. И знаете, мы, как писатели, не можем конкурировать с такой хорошей работой. Вся надежда на то, что литература сумеет стать интересной по-новому — уже не через рассказывание историй. Сюжет как таковой куда лучше подаст телесериал, такой как «Во все тяжкие» или «Игра престолов», — эффект будет гораздо больший.

У литературы же есть другие способы привлекать и увлекать: стиль, эмоции, что-то более глубокое — как встреча с кем-то, кто переживает те же проблемы, что и ты, или с предельной честностью и без спешки повествует о своей жизни.

Я говорил, что нужно выключить всё, остаться наедине с собой. Сидишь в кресле, может быть, со стаканом старого виски... и внезапно в тишине и одиночестве получаешь доступ к чему-то высшему, перед чем померкнут кино и телевидение (даже превосходные фильмы). Это нечто иное, что заставляет тебя чувствовать свою человечность. Вот за что я сейчас борюсь.

— Но как-то это должно влиять и на подачу истории, поскольку отражается на языке...

— Не думаю, что мы станем читать книги ради историй. Читать мы будем ради чего-то другого. Действие одной из книг, которую я хочу перевести на русский, происходит на автозаправочной станции. Само произведение так и называется — «Автозаправка». На протяжении двухсот страниц ты не покидаешь станцию.

• Французский писатель Фредерик Бегбедер раздает автографы
• © Владимир Трефилов/РИА Новости

Человек на кассе что-то записывает, смотрит на клиентов, на машины, чувствует запах бензина, жжёт бензин, который убивает природу вокруг. Просто делает записи. Истории как таковой нет. Просто наблюдения повседневной жизни — как люди приходят на эту автозаправку. Мне кажется, за такими произведениями будущее.

— Как вы когда-то сказали, чтобы написать книгу, нужна какая-то тёмная полоса. Если всё хорошо, хочется разве что отправиться в кафе. Но так ли это? Стивен Кинг говорил, что не жизнь должна быть для искусства поддерживающей системой, а наоборот...

— Очень часто великие поэты, вообще гении искусства — люди грустные. Вот у молодого человека проблемы, девушки с ним целоваться не хотят, и он решает: «Проявлю свою гениальность!» Так бывает. А потом, когда становишься по большей части довольным, возникает проблема.

Я заметил: некоторые из моих последних книг, написанных, когда я был счастливым, очень печальны. Жизнь-то у меня счастливая, но в момент написания я снова погружаюсь в подавленность. Это странно.

Писательство — это вообще странная штука. Я возвращаю себя в состояние, когда был расстроенным и разгневанным подростком.

Возвращаюсь к той ненависти, которая у меня была. Хотя, скорее, не к ненависти, а к ярости. К негодованию, чтобы написать это предложение на бумаге.

— Вы говорите, что сейчас по большей части счастливы. Представьте себе, что у вас есть выбор: жить счастливо и больше не написать ни одной книги, потому что в таком состоянии вы писать не в силах, или стать несчастным и создать шедевр...

— Первое. Я выбираю счастье. Конечно, счастье. Нет-нет-нет, к мукам и меланхолии я возвращаться не хочу. Но, может быть, когда я крепко напиваюсь... Это всё потому, что ищу то самое состояние? И я часто пишу очень поздно, когда одинок и опустошён. Может быть, в этом решение? Сверх меры пить?

Полную версию интервью с Фредериком Бегбедером смотрите на RTД.