Военный Высоцкий

Я давно в текстах и лекциях продвигаю мысль вполне очевидную: поэт Владимир Высоцкий никак не воспел и не пропел «единственную Гражданскую». Эпитет «единственная», к слову сказать, Окуджаве предложил Евгений Евтушенко — у Булата Шалвовича первоначально пелось «на той далекой, на гражданской». «И комиссары в пыльных шлемах…» Занятно, что «комиссары» у Высоцкого всплывают в контексте отнюдь не романтико-героическом: «Седовласый старик, он над стражей кричал, комиссарил» (баллада «Про райские яблоки»).  

Также по теме

#Высоцкий80: Владимир Жириновский читает своё любимое стихотворение поэта

RT продолжает флешмоб, приуроченный к 80-летию со дня рождения Владимира Высоцкого. Свои любимые стихотворения поэта уже прочитали...

Соприродная символика и стилистика у него встречаются (кони, звёзды, сабли, дороги, тревоги, долгое эхо Гайдара и Бабеля). Есть песня чисто актёрская («В куски разлетелася корона» из спектакля «Десять дней, которые потрясли мир»). Есть вещи, что называется, по касательной: от знаменитых «Деревянных костюмов» до едва ли не последней, «Проскакали всю страну», написанной для нереализованной режиссёрской задумки — фильма «Зёленый фургон». Обе эти песни, впрочем, могли относиться к любой эпохе — никаких специфических примет революционной бури там нет (не считать же таковой «папиросу»). А вот междоусобной войны — в качестве фабулы и даже фона — у Высоцкого нет. 

Безусловно, в актёрской своей работе он с революционной эпохой сталкивался нередко и охотно давал себя вовлечь в режиссёрский замысел («Интервенция», «Служили два товарища», «Опасные гастроли»). Интересовался Нестором Махно и его движением. Существуют замечательные воспоминания Давида Карапетяна, близкого товарища Высоцкого в конце 1960-х — начале 1970-х, об их совместной автомобильной поездке в Гуляйполе. То есть Владимир Семёнович не был эдаким историческим аутистом, понимал о русской революции немало — наверняка больше очень многих сограждан в его время. 

Следовательно, можно говорить о сознательной позиции поэта. 

У Высоцкого ХХ век (да, собственно, и вся корневая история нации) начинаются c Великой Отечественной. Довоенные тридцатые звучат глухо — как бы дородовой памятью. 

И тут возникает совсем свежая тема (кажется, никто по этому поводу всерьёз не рефлексировал): а ведь и в щедром песенном корпусе ВВ вокруг великой войны нет ни единого намёка на недовоёванную гражданскую, братоубийство, раскол нации, коллаборационизм и предательство. Этой тёмной стороны войны он, в детстве воспитанный фронтовиками, явно не мог не знать. Однако в его военных песнях не существует ни власовской РОА с одной стороны, ни СМЕРШа — с другой. Нет песен о партизанах и нет о полицаях (между тем несколько лет Высоцкий был близок с белорусским режиссёром Виктором Туровым, у которого отца-партизана казнили полицаи). Есть отлично показанные в деле штрафники и разведчики, чернорабочие войны — заглядывать за край их жестокой работы он или не решается, или, скорее, себе не позволяет. 

О ленинградской блокаде — одна песенка, ранняя, и та — бравада молодого криминала по пьянке, где блокадное детство — своеобразная индульгенция перед «гражданином с повязкою».  

О пленных — тоже одна, для фильма «Единственная дорога», и соотнести её можно с любой ситуацией выбора, прежде всего метафизического. О выселении народов — тоже единожды, «Я сам с Ростова». Великолепная баллада, немного подпорченная дидактическим, «антисталинским» финалом.

Также по теме

#Высоцкий80: Алексей Смертин читает своё любимое стихотворение поэта

25 января Владимиру Высоцкому могло бы исполниться 80 лет. Ранее RT предложил известным людям вспомнить свои любимые стихотворения...

В первоначальном варианте одной из лучших военных песен «Тот, который не стрелял» сказано: «И особист Суэтин, неутомимый наш». В дальнейшем Суэтину суждено волей автора превратиться просто в «странного типа». Правка едва ли цензурная, скорее идеологическая: одно дело, когда бойца прессует государство, и несколько иное — повышенное внимание фриковатого стукача. Тоже ничего хорошего, но власть как бы и ни при чём. 

Здесь не случайность, но идея — монолита государства и нации в момент их главного испытания на прочность. Причём нация равно представлена и живыми, и мёртвыми: «Наши мёртвые нас не оставят в беде, наши павшие — как часовые»; «хранить — это дело почётное тоже, удачу нести на крыле таким, как при жизни мы были с Серёжей, и в воздухе, и на земле». 

Высоцкий именно в военных песнях являет себя поэтом-метафизиком и в этой ипостаси сближается с другим великим поэтом-современником — Иосифом Бродским. 

Оба заявили о себе как об имперских поэтах, и до сих пор среда, пытающаяся их приватизировать, отчаянно оппонирует этой идее. Оба именно поэтому остаются весьма актуальными сегодня. (В социальных сетях не утихает хайп — был бы Высоцкий сейчас в окопе с Прилепиным или в протестной колонне с Навальным, а Бродского меряют иными территориями, но близкими категориями.) Оба ощущали взаимную близость и симпатию, не всегда умея их отрефлексировать. 

Общеизвестно, что знаменитое стихотворение Иосифа Бродского «На смерть Жукова» есть прямое эхо державинского «Снигиря» — некролога Александра Суворова. Для эпитафии Маршалу Победы демонстративно «сняты» державинская форма, пафос, интонация. Показательно отрицается всякая идея прогресса, снисходительное отношение старшего века к младшему. Для Бродского разницы в два или двадцать столетий (древнеримские реминисценции в «Жукове») не существует абсолютно.  

Надо сказать, столь прямое указание на предшественника — редкость у Бродского. Иосиф Александрович, знавший о поэзии практически всё, полагал центон забавой поэтических мальчиков, признаком пошлой эстрадности. Он работал серьёзнее, предпочитая не евродизайн, но чертёж архитектора. Брал идею, а интонацию переключал в другой регистр. Так, для меня очевидно, что стихи «На независимость Украины» — парафраз пушкинских «Клеветникам России». Дело, собственно, не в «ляхах» и «германцах», не в общей энергии и напоре, а прежде всего в драме обнаружившегося рядом Чужого и трагедии взаимного непонимания.

Бродский в 1994 году угадал, что место Польши в сознании части российской интеллигенции теперь занимает Украина, и дистанцировался от обеих — и Украины, и интеллигенции — сразу.    

Однако многих поклонников стихотворения «На смерть Жукова» (которое, по слову Бродского, должно было быть напечатано на первой полосе газеты «Правда» — Иосиф Александрович на чужбине дорабатывал за теряющую смыслы Империю), особенно людей патриотического настроения, напрягала сильнейшая строфа:

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

Что же, полагают более смущённые, нежели возмущённые читатели, не только маршал, для низвержения которого в преисподнюю могут найтись некоторые основания (более политические, нежели этические), но и солдаты той войны, чья праведность не вызывает никаких сомнений, окажутся в христианском аду? У того же Высоцкого: «... а я, за что, ***, воевал? — И разные эпитеты». 

Бродский между тем праведность героя акцентирует — как в этическом, так и в политическом ключе:

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Всё же, прими их – жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

Отношения с христианством у Бродского сложные, и декларирует он здесь верность Державину, а не Данту. Для Гаврилы же Романовича и Золотого века русской поэзии вообще характерна своеобразная метафизика хаоса, цветущей сложности, когда христианское сознание мирно соседствует с античной и племенной мифологией. Собственно, «адская область» у Бродского — это Валгалла, царство Одина, куда попадают павшие в бою, с оружием в руках, воины. 

У Гаврилы Державина в другом стихотворении потусторонняя география аналогичная и военные вожди того же ряда.

Так он! — Се Рюрик торжествует

В Валкале звук своих побед

И перстом долу показует

На росса, что по нём идет.

«Се мой, — гласит он, — воевода!

Воспитанный в огнях, во льдах,

Вождь бурь полночного народа,

Девятый вал в морских волнах,

Звезда, прешедша мира тропы,

Который след огня черты,

Меч Павлов, щит царей Европы,

Князь славы!» — Се, Суворов, ты!

Крестители викингов объявили Валгаллу адом, но для Бродского, по всей видимости, она если не пиршественный зал в Асгарде, то и не обитель вечных мук. Едва ли ландшафт, чем-то напоминающий Европу, северную или южную. Скорее, нечто восточное, как угадал в книге «Взвод» Захар Прилепин: «…там и ад особый, солдатский: сухой и выжженный, как отвоёванная степь». 

Самое интересное, что Владимир Высоцкий, помещая своих погибших лётчиков в рай, тоже, скорее всего, интуитивно говорит о Валгалле.

Рай у Высоцкого менее всего христианский. Это символическое пространство, отчасти напоминающее лагерь (военный в том числе), отчасти сцену, где все земные дела и конфликты обострены до предела и зафиксированы в вечность.

Для погибшего летчика такой рай — не повод изменить себе и присяге:

Мы летали под Богом,

Возле самого рая —

Он поднялся чуть выше и сел там,

Ну, а я до земли дотянул.

Встретил лётчика сухо

Райский аэродром.

Он садился на брюхо,

Но не ползал на нём.

Надо сказать, что момент этот сам по себе знаковый: едва русский поэт заговаривает о мире мёртвых, ад и рай становятся у него взаимозаменяемы, принимают образ воинской Валгаллы, и происходит это без всякой туманности и дидактики:

Архангел нам скажет: «В раю будет туго»,

Но только ворота щёлк,

Мы Бога попросим: «Впишите нас с другом

В какой-нибудь ангельский полк».

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

Чтоб выполнил волю мою,

Пусть вечно мой друг защищает мне спину,

Как в этом последнем бою. 

Мы крылья и стрелы попросим у Бога,

Ведь нужен им ангел — ас,

А если у них истребителей много,

Пусть пишут в хранители нас. 

И для последовательности и закрепления ряда — ещё пара цитат: 

«И вылетела молодая душа. Подняли её ангелы на руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную меня, — скажет ему Христос, — ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь». (Николай Гоголь, «Тарас Бульба»). 

Я надеюсь, майор, ты попал в рай,

И рай твой ведёт войну

С адом соседним за райский сад,

Примыкающий к ним двоим.

Я надеюсь, майор, что твой отряд

Наступает сквозь адский дым.

Что крутая у вас в раю война,

Такая, как ты любил,

Как Сухуми взятие, так и на —

ступленье подземных сил. 

(Эдуард Лимонов. «На смерть майора») 

В лучших военных песнях (яркий пример — «Мы вращаем Землю») Высоцкий, прямо отталкиваясь от предшественников полуторавековой давности, как будто работает сразу на нескольких уровнях: боевая работа, начинаясь как вид национальных забав, возвышается до мировой страды, через вовлечение в солдатский труд светил, стихий, таинств (и при этом ни малейшего символизма). Ещё недавно казалось, что батальные песни ВВ — закрытый армейский склад, но сегодня снят караул и печати вскрыты. 

Хотя урок о монолите государства и народа (живого и мёртвого) до сих пор серьёзно не усвоен. Но обязательно будет, ибо и Высоцкий уже — навсегда.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.